Гаршин Всеволод Михайлович
Происшествие
II
Сегодня Евсей Евееич говорит мне:
- Вы послушайте меня, Иван Иваныч, что вам я, старик, скажу. Вы,
батюшка, не дельно вести себя стали: смотрите, как бы до начальства не
дошло!
Он еще долго говорил (стараясь говорить о самой сути дела обиняками) о
службе, чинопочитании, о нашем генерале, обо мне и, наконец, начал
добираться и до моего несчастия. Мы сидели в трактире, куда Надежда
Николаевна часто заходит со своими знакомыми.
Евсей Евееич все давно заметил и давно уже вытянул от меня многие
подробности. Не мог я удержать глупого языка, разболтал все, да притом еще
чуть не разревелся.
Евсей Евсеич рассердился.
- Ах вы, бабень, бабень вы чувствительный! Молодой человек, хороший
чиновник, из-за дряни какую историю развел! Да плюньте вы на нее! Да что
вам до нее за дело? Добро бы девица благопристойная, а то, с позволенья
сказать...
Евсей Евсеич даже плюнул.
После этого случая он часто возвращался к предмету своих огорчений
(Евсей Евсеич искренно огорчается за меня), но уже не ругался, потому что
заметил, что это мне неприятно. Впрочем, он мог сдерживать себя недолго и
хотя сначала старался заговаривать издалека, но в конце концов всегда
приходил к одному заключению, что надо бросить, "наплевать" - и тому
подобное.
Я и сам сочувствую, строго говоря, тому, что он твердит мне каждый
день. Сколько раз и я думал тоже, что нужно бросить и наплевать! Да,
сколько раз! И столько же раз после таких мыслей выходил из дому, и ноги
несли меня в ту улицу... И вот она идет, нарумяненная, с насурмлен-ными
бровями, в бархатной шубке и щегольской котиковой шапочке - прямо на меня;
и я сворачиваю на другую сторону, чтобы она не заметила моих преследований.
Она доходит до угла и поворачивает назад, нагло и гордо смотря на прохожих
и иногда заговаривая с ними; я слежу за нею с другой стороны улицы,
стараясь не терять ее из вида, и безнадежно смотрю на ее маленькую фигурку,
пока какой-нибудь... мерзавец не подойдет к ней, не заговорит. Она отвечает
ему, она поворачивается и идет с ним... И я за ними. Если бы дорога была
утыкана острыми гвоздями, мне не было бы больнее. Я иду, не слыша ничего и
не видя ничего, кроме двух фигур...
Я не смотрю себе под ноги и около себя и иду, выпуча глаза, натыкаясь
на прохожих, получая замечания, ругательства и толчки. Один раз я опрокинул
ребенка...
Они поворачивают направо и налево, входят в калитку; сначала она,
потом он: почти всегда из какой-то странной вежливости он дает ей дорогу.
Потом и я вхожу. Против двух окон, хорошо мне знакомых, стоит сарай с
сеновалом; на сеновал ведет легкая железная лесенка, кончающаяся площадкою
без перил. И сижу я на этой площадке и смотрю на спущенные белые
занавески...
Сегодня я тоже стоял на своем странном посту, хотя на дворе порядочный
мороз. Озяб я ужасно, ног не слышал под собою, а все-таки стоял. Пар шел от
моего лица, усы и борода обмерзли, ноги начали цепенеть. По двору ходили
люди, но не замечали меня и, громко разговаривая, проходили мимо. С улицы
доносилась пьяная песня (веселая эта улица!), какая-то перебранка, стук
скребков о панель, которую чистили дворники. Все эти звуки шумели в моих
ушах, но я не обращал на них внимания, как и на мороз, щипавший лицо, и на
озябшие ноги. Все это: и звуки, и ноги, и мороз - было как будто
далеко-далеко от меня. Ноги ныли сильно, но внутри меня что-то ныло еще
сильнее. У меня нет сил пойти к ней. Знает ли она, что есть человек,
который счел бы за счастье сидеть с нею в одной комнате и, не касаясь даже
руки ее, только смотреть ей в глаза? Что есть человек, который кинется в
огонь, если это поможет ей выйти из ада, если бы она захотела выйти? Но она
не хочет... И я до сих пор не знаю, почему она не хочет. Ведь я не могу
поверить, что она испорчена до мозга костей; не могу я поверить этому,
потому что знаю, что это не так, потому что знаю ее, потому что люблю,
люблю ее...
Лакей подошел к Ивану Иванычу, который положил локти на стол и на
локти - лицо и изредка вздрагивал, и стал трогать его за плечо:
- Господин Никитин! Так нельзя-с.
.. При всех... Хозяин забранит.
Господин Никитин! Здесь нельзя, чтоб этаким родом. Извольте вставать!
Иван Иваныч поднял голову и посмотрел на слугу. Он вовсе не был пьян,
и слуга понял это, как только увидел его печальное лицо.
- Это, Семен, ничего. Это так. Ты вот дай мне графинчик очищенной.
- С чем прикажете?
- С чем? С рюмкой. И побольше, чтобы не графинчик, а графин. Вот тебе,
получи за все и еще возьми два двугривенных. Через час отправишь меня домой
на извозчике. Ты ведь знаешь, где я живу?
- Знаю-с... Только, сударь, как оно это?..
Он, очевидно, недоумевал: подобный случай представился ему в первый
раз за все время его долголетней практики.
- Нет, постой, я лучше сам.
Иван Иваныч вышел в переднюю, оделся и, выйдя на
улицу, завернул в торговое заведение, на низком окне которого ярко
блестели освещенные газом разноцветные ярлыки бутылок, аккуратно и со
вкусом уложенных в подстилку из мха. Через минуту он вышел, неся в руках
две бутылки, дошел до своей квартиры, которую нанимал в меблированных
комнатах Цукерберг, и запер за собою дверь на ключ.
Сайт управляется системой
uCoz