Гаршин Всеволод Михайлович
Происшествие
III
Я опять забылась и опять проснулась. Три недели ежедневного шатанья!
Как я только выношу это! Сегодня у меня болит голова, кости, все тело.
Тоска, скука, бесцельные и мучительные рассуждения. Хоть бы пришел
кто-нибудь!
Как будто в ответ на ее мысль, в передней зазвенел звонок. "Дома
Евгения?" - "Дома, пожалуйте", - ответил голос кухарки. Неровные,
торопливые шаги простучали по коридору, дверь распахнулась, и в ней
появился Иван Иваныч.
Он вовсе не был похож на того робкого и застенчивого человека, который
приходил сюда же два месяца назад. Шляпа набекрень, цветной галстук,
уверенный, дерзкий взгляд. И при этом шатающаяся походка и сильный винный
запах.
Надежда Николаевна вскочила с места.
- Здравствуй! - начал он: - як тебе пришел.
И он сел на стул у двери, не сняв шляпы и развалясь. Она молчала,
молчал и он. Если бы он не был пьян, она бы нашла, что сказать, но теперь
она потерялась. Пока она думала, что ей делать, он опять заговорил.
- Ннда! Вот я и пришел... Имею прраво! - вдруг бешено закричал он и
вытянулся во весь рост.
Шляпа упала с его головы, черные волосы в беспорядке падали на лицо,
глаза сверкали. Вся его фигура выражала такое бешенство, что Надежда
Николаевна испугалась на минуту.
Она попробовала говорить с ним ласково:
- Слушайте, Иван Иваныч, я очень буду рада вашему приходу, только
идите теперь домой. Вы выпили лишнее. Будьте так добры, голубчик, идите
домой. Приходите, когда будете здоровы.
- Струсила! - пробормотал будто про себя Иван Иваныч, опять усаживаясь
на стул.
- Укротилась! Да за что ты меня гонишь? - опять отчаянно завопил
он. - За что? Пить-то ведь я из-за тебя начал, ведь трезвый был! Чем ты
тянешь меня к себе, скажи ты мне?
Он плакал. Пьяные слезы душили его, текли по лицу и попадали в рот,
искривленный рыданиями. Он едва мог говорить.
- Ведь другая за счастье бы сочла избавиться от этого ада. Работал бы
я, как вол. Жила бы ты беззаботно, спокойная, честная. Говори, чем я
заслужил от тебя ненависть?
Надежда Николаевна молчала.
- Что ты молчишь? - закричал он. - Говори! Говори, что хочешь, только
скажи что-нибудь. Пьян я - это верно... Не пьяный не пришел бы сюда. Знаешь
ты, как я боюсь тебя, когда я в здравом уме? Ведь ты меня в узелок связать
можешь. Скажешь: украдь - украду. Скажешь: убей - убью. Знаешь ли ты это?
Наверно, знаешь. Ты умная, ты все видишь. Если не знаешь... Надя, родная
моя, пожалей меня!
И он на коленях ползал перед нею по полу. А она неподвижно стояла у
стены, облокотись на нее закинутою головою и заложив руки за спину. Ее взор
был устремлен на какую-то одну точку пространства. Видела ли она
что-нибудь, слышала ли что? Что она чувствовала при виде этого человека,
валявшегося у нее в ногах и просившего у нее любви? Жалость, презрение? Ей
хотелось жалеть его, но она чувствовала, что не может жалеть. Он возбуждал
в ней только отвращение. И мог ли возбуждать он иное чувство в этом жалком
виде: пьяный, грязный, униженно молящий?
Он уже несколько дней как бросил ходить на службу. Пил каждый день.
Найдя утешение в вине, он стал меньше следить за своею страстью и все сидел
дома и пил, собираясь с силами, чтобы пойти к ней и сказать все. Что он
должен был сказать ей, он и сам не знал. "Скажу все, открою душу", - вот
что мелькало в его пьяной голове. Наконец он решился, пришел, начал
говорить. Даже сквозь туман похмелья он сознавал, что говорит и делает
вещи, вовсе не возбуждающие к нему любви, и все-таки говорил, чувствуя, что
с каждым словом все ниже и ниже куда-то падает, все туже и туже затягивая
петлю на своей шее.
Он говорил еще долго и бессвязно. Речь становилась все медленнее и
медленнее, и наконец его опьяневшие, опухшие веки сомкнулись, и, откинув
голову назад на спинку стула, он заснул.
Надежда Николаевна стояла в прежней позе, бесцельно глядя куда-то в
потолок и барабаня пальцами по обоям стены.
"Жалко мне его? Нет, не жалко. Что я могу сделать для него? Выйти за
него замуж? Да разве я смею? И разве же это не будет такою же продажею?
Господи, да нет, это еще хуже!"
Она не знала, почему хуже, но чувствовала это.
"Теперь я по крайней мере откровенна. Меня всякий может ударить. Разве
я мало терплю оскорблений? А тогда! Чем я буду лучше? Разве не будет тот же
разврат, только не откровенный? Вон он сидит сонный, и голова отвалилась
назад. Рот раскрыт, лицо бледное, как у мертвого. Платье на нем
выпачканное: должно быть, валялся где-нибудь... Как он тяжело дышит...
Иногда даже хрипит... Да, но ведь это пройдет, и он опять будет приличным,
скромным. Нет, тут не то! А мне кажется, что этот человек, если я дам ему
над собою верх, замучает меня одним воспоминанием... И я не вынесу. Нет,
пусть я останусь тем, что есть... Да ведь и недолго уж оставаться"
Она набросила себе на плечи накидку и вышла из комнаты, хлопнув
дверью. Иван Иваныч проснулся от стука, посмотрел вокруг себя
бессмысленными глазами и, найдя, что на стуле спать неудобно, с трудом
добрался до постели, повалился на нее и заснул мертвым сном. Он проснулся с
головной болью, но трезвый, уже поздно вечером и, увидя, где он находится,
тотчас же убежал.
Я вышла из дому, сама не зная, куда пойду. Погода была скверная, день
пасмурный, темный; мокрый снег падал на лицо и руки. Гораздо лучше было бы
сидеть дома; но можно ли мне теперь сидеть там? Он совсем погибает. Что мне
делать, чтобы поддержать его? Могу ли я изменить свои отношения к нему? Ах,
все в моей душе, вся моя внутренность горит. Я не знаю сама, почему я не
хочу воспользоваться случаем бросить эту ужасную жизнь, освободиться от
кошмара. Если бы я вышла за него? Новая жизнь, новые надежды... Разве то
чувство жалости, которое я все-таки чувствую к нему, не может перейти в
любовь?
Ах, нет! Теперь он готов лизать мои руки, а тогда... тогда он придавит
меня ногою и скажет: "А! ты еще сопротивлялась, презренная тварь! Презирала
меня!"
Скажет ли он это? Я думаю, что скажет.
Есть у меня одно средство спастись, избавиться - отличное, на которое
я уже давно решилась и к которому, наверно, в конце концов прибегну, но мне
кажется, что теперь еще рано. Слишком я молода, слишком много чувствую в
себе жизни. Жить хочется. Хочется дышать, чувствовать, слышать, видеть;
хочется иметь возможность хоть изредка взглянуть на небо, на Неву.
Вот и набережная. Громадные здания с одной стороны, а с другой -
почерневшая Нева. Скоро тронется лед, река будет голубая. Парк на той
стороне зазеленеет. Острова также покроются зеленью. Хоть и петербургская,
а все-таки весна.
И вдруг вспомнилась мне моя последняя счастливая весна. Была тогда я
девочкой семи лет, жила у отца и матери в деревне, в степи. За мною
присматривали мало, и я бегала, где хотела и сколько хотела. Помню, как в
начале марта у нас по степным оврагам побежали, зашумели реки талой воды,
как потемнела степь, какой удивительный стал воздух, такой сырой и
отрадный. Обнажились сперва вершины бугров, зазеленела на них травка. Потом
и вся степь зазеленела, хоть в оврагах еще лежал умиравший снег.
ОбычныйТерминСписокопределенийАдресЦитатыФорматированныйконецформыначалоформыБыстро, в
несколько дней, точно из-под земли, совсем готовые, выскочили, выросли
кустики пионов, и на них пышные ярко-пурпуровые цветы. Жаворонки начали
петь...
Господи, что я сделала такого, что еще при жизни меня следовало
бросить в ад? Разве не хуже всякого ада то, что я переживаю?
Каменный спуск ведет прямо к проруби. Что-то потянуло меня спуститься
и посмотреть на воду. Но ведь еще рано? Конечно, рано. Я подожду еще.
А все-таки хорошо было бы стать на этот скользкий, мокрый край
проруби. Так сама бы скользнула. Только холодно... Одна секунда - и
поплывешь под льдом вниз по реке, будешь безумно биться об лед руками,
ногами, головою, лицом. Интересно знать, просвечивает ли туда дневной свет?
Я стояла над прорубью неподвижно и долго и уже
дошла до того состояния, когда человек ни о чем не думает. Я давно
промочила себе ноги, а не двигалась с места. Ветер был не холодный, но
пронизывал меня насквозь, так что я вся дрожала, а все-таки стояла. И не
знаю, сколько бы времени продолжалось это оцепенение, если бы с набережной
кто-то не закричал мне:
- Эй, мадам! Сударыня! Я не обертывалась.
- Сударыня, пожалуйте на панель!
Кто-то сзади меня начал спускаться по лестнице. Кроме шарканья ног по
посыпанным песком ступеням, я слышала еще какой-то тупой стук. Я
обернулась: спускался городовой, стучала его шашка. Увидев мое лицо, он
вдруг изменил чинное выражение своей физиономии на грубое и дерзкое,
подошел ко мне и дернул за плечо:
- Убирайся вон отсюда, дрянь ты этакая. Шляетесь везде! Сунешься сдуру
в прорубь, потом отвечай за вас, за шельмов!
Он узнал по моему лицу, кто я.
Сайт управляется системой
uCoz